Самое приятное и бесполезное дело — перебирать воспоминания.
Лучше уж альбом фотографий полистать. Но вот который день занимаюсь тем, что открываю каталоги памяти, вытаскиваю оттуда картинки, встряхиваю и развешиваю вокруг.
Июль катится к макушке, дни уже сокращаются, а ночи — растут. Еще чуть‑чуть, и от лета останется золотистый огрызок августа. Прекрасно понимаю, если и удастся в этом году съездить в Горный Алтай — раз, от силы два. Потому листаю воспоминания, перебираю не электронные, а эмоциональные отпечатки. Выбираю.
…И с изумлением обнаруживаю, что буквально для каждого любимого кусочка Горного Алтая в памяти сложилась картинка. Символ. Почти что бренд, эмблема. То, что намертво врезалось во все органы чувств и уже не вытравится ни разлукой, ни временем, ни глобальным наступлением туристической индустрии.
Штучный спутник Земли
Ущелье Чулышмана — это луна. Она здесь рыжая, лоснящаяся, как домашнее сливочное масло, одновременно уютно-домашняя и загадочно-древняя. Но главное, она не поднимается потихоньку на небо, как в других местах, как положено приличной воспитанной луне, — нет, она буквально выпрыгивает из‑за края каньона. Стремительно, резко, мгновенно превращая темную долину в призрачный потусторонний мир, залитый чуть дрожащим серебряным маревом.
Иголки собирать, как говорится в известной присказке, при здешней луне я не пробовала. Наверное, все‑таки затруднительно будет. А вот катамаран штопала — здоровенной сапожной иглой, накладывая крупные стежки на чехол для баллона: света вполне хватало, даже пальцы почти не исколола.
Приятели-водники заканчивали сплав по Чулышману и безбожно опаздывали к точке рандеву, назначенной на южном берегу Телецкого озера. До стоянки в устье Чульчи, где мы и встретились, они добрались почти в сумерках, а пройти последние в нижнем течении речные пороги — Туданский и Итыкайские шиверы — решили с рассветом; соответственно, все сборы и починки пришлись на ночь. Парни ставили заплатки на гидрокостюмы, пересмеивались, машинально разминали кисти рук и предплечья: ворочать в бешеном потоке груженый катамаран — еще то удовольствие. Вокруг костра сушилось снаряжение, почти загораживая огонь; так что я сидела, повернувшись лицом к полной луне, штопала разодранный в клочья бок чехла и думала о том, что сплав по Чулышману — шестая, высшая категория сложности в градации спортивного водного туризма.
Безумству храбрых…
Так вот, о луне над Чулышманом. Она выпрыгивает на небо и почти сразу, словно опомнившись, — ой, и куда это я разогналась?! — зависает, почти касаясь графичных ночных скал. Кажется в этот момент огромной, как спутники иных планет в фантастических фильмах, заслоняющие четверть горизонта. А дальше уже неспешно, солидно, размеренно движется вверх, уменьшаясь до привычных размеров, но все равно остается рыжей, толстой и сияющей.
„Уверяю вас, что астрономы ошибаются: у Земли есть еще один спутник, совершенно отдельный, штучный, абсолютно непохожий на то, что светит на земли, лежащие вне здешних пределов…“ Так сказал когда‑то журналист, писатель и автор волшебных туристских песен Юрий Визбор о горнолыжном курорте „Чегет“ в Приэльбрусье. Не буду ничего придумывать, просто эхом повторю слово в слово — о долине Чулышмана в Горном Алтае.
Я — Чикет, взлетаю!
Перевал Чике-Таман на Чуйском тракте — это взлет.
Уже много раз я упоминала о потрясающем эффекте подъема-взлета на серпантине Чикета и не поленюсь еще триста раз сказать, потому что это одно из немногих подлинно горных ощущений, доступных любому. Вообще любому человеку, способному сесть в автомобиль, проехать каких‑то триста километров от Бийска по хорошему асфальту и посмотреть в окно.
…Проезжаем деревеньку Хабаровку: маленькую, всего на четыре улицы, друг за другом вытянувшиеся вдоль речки Малый Ильгумень. Названием деревня обязана бийскому купцу Ивану Хабарову, что в конце XIX века поставил под перевалом склады на торговом пути в Монголию. А вот первые постоянные поселенцы появились здесь, как повествуют местные байки… благодаря женскому упрямству. Дело было так: чистейшую быструю реку облюбовали для рыбалки на хариуса мужики из села Шульгин Лог, что стоит у черта на куличках отсюда, почти под Бийском. Само собой, уезжали добытчики не на неделю-две, на месяцы. И однажды бабы, кукующие дома с ребятишками, взвыли: да сколько можно! Ни жены мужние, ни вдовы соломенные! Нравится вам в дальнем горном краю, мужья дорогие-любимые? Значит, поехали всей семьей, и точка! И поехали ведь, и обжились. Может, и не байки то вовсе, а чистая правда? Русские женщины, а тем более сибирячки — они такие…
Дорога резко поворачивает, и Хабаровка теряется из виду, чтобы вновь открыться уже с первой ступени серпантина. Мотор у нашего микроавтобуса мощный, в салоне почти не чувствуется, что едем в гору. Потому вся экскурсионная группа ахает в один голос и прилипает к окнам: вроде только что мелькавшие рядом деревенские дома провалились куда‑то вниз и теперь кажутся не крупнее детского конструктора! Как на вертолете взлетаем, который не только поднимается, но и поворачивается вокруг оси. Обзор ненадолго заслоняет каменная стенка — трасса‑то в скалах вырублена — а когда она заканчивается, ахов уже не слышно: народ дружно затаил дыхание, отсюда видна почти вся долина Малого Ильгуменя. Еще поворот — из‑за стиснувших долину горных склонов высовываются макушки дальних отрогов.
Я с улыбкой наблюдаю за группой и молчу. В эти минуты экскурсовод не нужен и даже вреден, как бы классно он ни умел рассказывать. Пусть посмотрят. Переварят. Прочувствуют. И запомнят — круглыми от восторга глазами, руками, непроизвольно вцепившимися в подлокотники, всем телом, а не только классической памятью.
Бойтесь своих желаний…
Белуха — это мечта. Не такая, конечно, как обыденно-повседневные предвкушения и фантазии, ошибочно принимаемые за мечты: вот вырасту большой… вот сделаю карьеру… вот заработаю много денег…. И даже не из числа романтичных устремлений, заставляющих людей срываться с места, чтобы мир посмотреть и себя показать. Мечта с большой буквы. Настоящая.
А значит — практически неосуществимая. И это на самом деле так: сколько взглядов мечтательно оглаживали издали легендарную Кадын-Бажи — и сколько человек побывали там, в сияющем поднебесье? Да хотя бы на седле между вершинами? Несопоставимое количество. Море и капля. Ледник и снежинка.
Она, Белуха, и показывает-ся‑то не отовсюду и не всякому, хоть и высочайшая в Алтайских горах. Подобрала окружение себе под стать, горы-четырехтысячники: чтобы закрывали, защищали от нескромных взглядов. А облака и тучи у нее, похоже, хранятся в личном сундучке, как шали и платки у женщины: кутаться, когда не в настроении, прятать красоту.
…В тот раз в Уймонскую долину мы заехали буквально на день, по делам в центральную усадьбу Катунского заповедника и в Чендекский музей. Июльское небо слегка хмурилось, но дождем не грозило, и устроить коротенький полдник перед обратной дорогой решили на свежем воздухе. Выбрали местечко покрасивей, свернули с дороги. Но не успели достать сухпаек, как к нам подскакал местный скуластый джигит, загорелый дочерна. Лихо спрыгнул с коня и спросил:
— Чего тут встали, э? Отсюда Белуху не видать, оттуда видать! — и махнул рукой куда‑то вбок.
Шеф тут же загорелся:
— Покажи откуда!
Джигит ловко впрыгнул на переднее сиденье уазика, остальные втиснулись в салон, и машина поползла по еле заметной грунтовке. Гнедой конь невозмутимо зарысил следом, ничуть не смущенный внезапной изменой хозяина. Буквально через километр мы остановились на крохотном возвышении, возле бурого камня в лохмах лишайника. Наш провожатый прямо с подножки взлетел в седло, напоследок снова махнув рукой:
— Туда смотри!
Катунский хребет скрывали облака, постоянно меняющие очертания, между ними то и дело проглядывали горные вершины — но все не те! Минут через двадцать можно было наблюдать замечательную картину: наш водитель рассеянно мажет кетчуп на сладкий пряник, не отрывая взгляда от облачной завесы; остальные смотрят туда же, кто в третий раз облизывая пустую ложку, кто вслепую пытаясь нащупать тарелку с бутербродами. Белуха в тот день так и не показалась, но разочарования мы почему‑то не испытали; наверное, хватило сладко-щемящего чувства ожидания — а вдруг?
Через неделю шеф снова ездил в Усть-Коксу, из принципа нашел то место, что показал нам скуластый всадник… и увидел Белуху. Даже сфотографировал. Я только облизнулась: ну что делать. Не моя мечта. Однозначно.
Мне и в юности‑то не светило познакомиться с Катын-Бажи вблизи, а сейчас даже Аккемское озеро у подножия — как на другой планете. И видела двузубую корону в основном на фотографиях и видеозаписях: отличных, высококачественных, но все равно вторичных. Живьем — почти нет, так, пару раз, уголком глаза.
А может, оно и правильно? Ведь сбывшаяся мечта перестает быть мечтой и превращается пусть в глобальное, но — достижение…
Слабое утешение. Однако лучше, чем никакого.
Ушедшие с ветром
Бом Калбак-Таш на 723‑м километре Чуйского тракта — это ветер.
Намеренно не говорю „святилище Калбак-Таш“, как принято сейчас во всех рекламно-экскурсионных проспектах, потому что… да не привыкла, вот и все. Потому что до сих пор помню, как холодил ладони черный камень, облитый дождем, как пальцы ощущали шершавость бороздок, очертивших силуэт бегущего оленя. Как в кожу впивались мелкие камушки, когда я опускалась на колени и отводила травяные стебли, мешающие рассмотреть рисунок неведомого зверя-птицы. Как впервые таращился на меня круглый глаз чудовища, сползающего с вершины валуна: тигр не тигр, дракон не дракон…
А вокруг шелестел ветер, колыхал подсохшую от жары траву, дышал прохладой близкой Чуи. И термин „древнее святилище“ еще покоился в глубинах никому особо не интересных научных статей, и в далеком будущем были натянутые перед петроглифами веревки на колышках — смотри, но не трогай, — и перегороженный юртой-кассой вход на тропу, и аляповатые каменные туры, невесть зачем сложенные возле бома. Только ветер, бегущие облака и стук камешков, скатывающихся из‑под ног.
…Странно, но не только на Калбак-Таше — везде, где происходили встречи „сегодня“ и „давным-давно“, меня преследовал ветер. На безжизненных, выпотрошенных дочиста каменных кругах Пазырыкских курганов он закручивал миниатюрные пыльные смерчики, трепал полы распахнутой ветровки, подхватывал и уносил пустые ненужные слова: „Первые раскопки на Пазырыке начались…“ На прожаренных солнцем террасах Чуи вблизи устья Мажоя ветер ждал, пока я устану пробираться сквозь густой, как мед, янтарный воздух и остановлюсь возле заросшей травой каменной оградки — чтобы тут же обвиться вокруг ног, захолодить вспотевший затылок, невесомо скользнуть по щеке. В Курайской степи, в Чуйской степи, в Уймонской долине, в ущелье Чулышмана — всюду, где земля древнего Алтая хранит память об ушедших временах и народах, моим спутником был ветер.
Археологические памятники не зрелищны. Мало кто, кроме фанатов-археологов, способен впечатлиться сложенными друг на друга валунами, торчащими по берегам рек каменными столбиками. Да даже и наскальными рисунками. Древность растеряла свою яркость и мощь, превратилась в выветренный сланец, в непонятные насечки на скалах.
Неправда.
Не туда смотрим.
Те, кто ушел вместе с ветром за минувшие тысячелетия, воплотились не в курганах и каменных стелах. Поколения, народности, расы растворились в окружающем мире. Стали звоном рек и грохотом водопадов. Летящими облаками и выгнутыми арками радуг. Золотыми зеркалами озер на рассвете и стволами лиственниц, пылающих в закатном огне. Все, что мы видим вокруг, — память о том, что было до нас. И наследие, которое останется пришедшим после.
Цвета Уймона
Уймонская долина — это радуги. Зеленая, щедрая, добрая долина не может не вызывать восхищения; даже старожилы не перестают изумляться ее сказочной красоте. Окрестные горы меняются до неузнаваемости в зависимости от погоды, времени суток и даже от того, как падает на них солнечный свет. Катунь всегда выглядит по‑разному, мелкие ручьи и речки чаруют своим шумом на перекатах, пихтовые и лиственничные леса, березовые рощи примеряют убранство по сезонам, радуя глаз, а вдалеке сияют белки: снеговые вершины.
Уймонская степь, расчерченная тенями облаков, — совершенство. Под солнцем пестрит разноцветье лугов и склонов, а когда начинаются сумерки, горы словно прячут свои улыбки, сжимают каменные складки губ, становятся суровей и строже. Только на далеких ледниках ослепительно вспыхивают прощальные солнечные блики.
…А утром идет дождь. Сеющийся, моросящий, заволакивающий пеленой горизонт. Над землей стелется белесый туман, его туманные языки смешиваются с небесной моросью. И вдруг — словно занавес на сцене подняли! Из-за гор вываливается тщательно умытый солнечный диск, туман свивается в спирали и истаивает на глазах, а еще пару минут назад нудный дождь зажигает яркие фонарики в каждой капле и строит над долиной радужный мост в чудесную сказку.
Говорят, под концами радуги зарыты клады. То ли поехать да поискать?..
