Культура
Откуда у парня алтайская грусть?
Автор:

Откуда у парня алтайская грусть?

Симонов — это великое стихотворение „Жди меня“ и сильнейшая книга о войне „Живые и мертвые“.

Симонова в СССР знали везде, и он в СССР был везде. Вот разве что на Алтае не был. Или все‑таки был?


Алтайский след в книгах Симонова

Заинтересовался я этим вопросом после того, как в романе „Живые и мертвые“ вдруг наткнулся на упоминание Алтая. Вот Синцов собирается бриться в ожидании фотографа, который должен снять его для партбилета, и вынимает из мешка мыло и кисточку:

„Все это попало к Синцову в одном из мешков с подарками. Подарки шли в дивизию с Алтая, где она до войны стояла, и пришли не к 7 ноября, а с опозданием в две недели. Из алтайцев в батальонах и ротах уже мало кто остался, а среди автоматчиков был всего один командир взвода Караулов. И все же то, что подарки пришли издалека, с Алтая, особенно тронуло людей, и автоматчики написали ответное письмо землякам Караулова“.

А потом, когда в батальон приехал генерал Орлов, Караулов говорит о нем Синцову: „Из наших, из алтайских староверов: пива и то не пьет“.

Я стал читать Симонова внимательнее, чем обычно, и результат не заставил себя долго ждать. В книге „Солдатами не рождаются“ (второй том „Живых и мертвых“) Синцов спрашивает своего соседа по землянке, усатого старшего лейтенанта:

— Жена у тебя где?

— Теперь хорошо! Теперь в эвакуации, под Барнаулом. А то в Ростове была… — отвечает ему сосед.

В повести „Четыре шага“ (трилогия о Лопатине) Берта Борисовна, мама журналиста Гурского, друга Лопатина, вспоминает: „Когда мы жили в эвакуации в Барнауле с Бориным папой…“ А потом уже сам Гурский, собираясь в командировку, ставшую для него последней, говорит: „Мама, собери мне тот маленький чемоданчик, с которым я приезжал к тебе в Барнаул“.

Здесь надо знать, что под именем Гурского описан Александр Кривицкий. С ним Симонов в войну работал в „Красной звезде“, сдружился и потом брал с собой в „Новый мир“ и в „Литературную газету“. То есть это человек очень близкий.

А имя Берта — это имя первой тещи Симонова, Берты Павловны Ласкиной, к которой он сохранил уважительное отношение и после развода с Евгенией Ласкиной. Так что в Барнаул Симонов отправил, как говорится, не абы кого.

Барнаул у Симонова — что‑то вроде земли обетованной. Таня Овсянникова в „Живых и мертвых“ приезжает в Ташкент и видит горе и слезы. Лопатин в повести „Двадцать дней без войны“ тоже приезжает в Ташкент, потом оказывается в Тбилиси — и тоже видит горе и слезы. Фрунзе, Ашхабад, Омск — везде тяжело. И только Барнаул — остров счастья, Город Солнца.

Откуда же у Симонова такое отношение к Барнаулу, к Алтаю? В наших местах он ни разу не был. Узнать об Алтае он мог только от людей. И значит, это были настолько особые, необыкновенные люди, что и их Родину Симонов представлял особой, необыкновенной.

Константин Симонов. Снимок Л. Шерстенникова, 1 июля 1941 года. Могилев, Белоруссия


Сергей Поделков, друг с Алтая

Думаю, первым, от кого Симонов услышал слово „Алтай“, кто рассказал ему о наших просторах, был Сергей Поделков. Они познакомились в Литературном институте, куда Поделков поступил в первом наборе (1933 года), а Симонов — во втором (1934 года).

Поделков попал на Алтай в двадцатые годы. В Москве было голодно, его отец и другие рабочие откуда‑то прослышали про землю обетованную, хлебный край Алтай, съездили, посмотрели — и перевезли семьи. Шесть рабочих семей распахали нетронутые земли в Павловском районе, стали сеять хлеб, жить крестьянским трудом. С этого начался поселок Калужка, недолго, правда, просуществовавший.

Сергей в селе Шахи окончил начальную школу, а дальше пошел учиться в школу в Павловске. В 1925 году семья вернулась в Москву. Сергей в 1927 году начал писать стихи, одно из первых — „Алтайская степь“.

За Барнаулом марево стоит,

Свистят мелькающие тени птичьи,

Гул жатвы, говор — и снопы навскид.

Мне слышен труд, как дедовская притча.

Вот так Поделков писал об Алтае.

В мае 1935 года, когда из‑за дружбы с поэтом Павлом Васильевым Поделкову грозил арест, он уехал именно на Алтай. Побывал в Барнауле, в Павловске искал свою первую любовь Нину Гоффер, ездил в Змеиногорск, Риддер. Однако потом решил, что скрываться бессмысленно, вернулся в Москву. 7 октября 1935 года Поделкова арестовали и осудили на три года.

Ему повезло, срок не добавили, нового дела не завели, и в тридцать восьмом году он вышел. Вернулся в Москву, когда началась война, ушел на фронт, служил простым сапером.

Мария Испольнова, внучка поэта, говорит, что после освобождения ему помогал как раз Константин Симонов: „Его ведь никто не печатал, что понятно: напечатаешь — тебе самому попадет, а Константин Симонов уверенно пропихнул одну из его поэм, и как‑то процесс пошел дальше“.

Я все же думаю, что Симонов помогал Поделкову уже после войны, когда стал большим литературным чином, до войны его возможности были невелики. Но так или иначе, а помогал.

Сергей Поделков. Фото из открытых источников


Как Симонов два раза „в Бийске“ побывал

Когда началась война, в первый месяц Симонов насмотрелся на хаос и неразбериху, на героизм от безвыходности и безысходности. И вот 25 июля 1941 года он приезжает под Ельню, в 107‑ю дивизию, — и едва ли не впервые видит порядок и организованность.

„Чувствовался строгий порядок и строгая дисциплина с тем оттенком некоторой аффектации и особой придирчивости, которая бывает в кадровых частях, только что попавших в боевую обстановку…“ — в этих словах Симонова чувствуется облегчение: есть она, „непобедимая и легендарная“!

„Командир 107‑й дивизии полковник Миронов приказал накормить нас перед дорогой. Ординарец неожиданно для нас раскинул на откосе холма ковер, должно быть, привезенный с собой из дома, из Сибири, и от этого ковра вдруг так и пахнуло маневрами мирного времени…“ — здесь для него важно не только гостеприимство, но и обстоятельность и запасливость, с какими все поставлено в дивизии. Если для гостей нашелся ковер, то для врага найдутся и патроны, и гранаты.

Нам есть чем гордиться: 107‑я дивизия сформирована в 1939 году из жителей Барнаула, Бийска и Рубцовска. По этим городам дивизия и квартировала до войны.

Думаю, в газете „Деловой Бийск“ стоит особо отметить, что 586‑й стрелковый полк до войны стоял в Бийске. Именно этот полк 19 июля первым из всех частей дивизии вступил в бой. А командиром батальона в нем был Нестор Козин, дослужившийся за войну до командира дивизии, за штурм Берлина ставший Героем Советского Союза и потом до конца жизни живший в Барнауле.

Дивизия воевала геройски. Уже в сентябре 1941 года звания Героев Советского Союза присвоены сразу двоим командирам полков — Ивану Михайловичу Некрасову (586‑й полк) и Матвею Степановичу Батракову (765‑й полк). Сама дивизия за бои под Ельней получила звание „гвардейская“ и уже как 5‑я гвардейская участвовала в боях под Москвой. Симонов все эти подробности отлично знал и держал в голове — очень похоже, что его Синцов в этой дивизии и служит.

Военная дорога привела Симонова „в Бийск“ еще раз: в апреле 1944 года он несколько дней провел в 232‑й дивизии. Кадровая, довоенного формирования, дивизия погибла в Киевском котле. В декабре 1941 года дивизию сформировали заново в Бийске. Симонов оказался в дивизии, когда она вступила в Румынию.

Очерков из 232‑й дивизии Симонов не написал — он тогда уже чаще выдавал рассказы, чем очерки. Однако рассказы „Перед атакой“ („Красная звезда“, 23 апреля 1944 года) и „Любовь“ („Красная звезда“, 1 мая 1944 года) почти наверняка написаны под впечатлением от встреч с бойцами и офицерами дивизии, нашими земляками.

Артиллеристы, уничтожившие 14 немецких танков. Командир батареи лейтенант И. Шуклин в первом ряду крайний слева. Снимок специального фотокорреспондента газеты „Красная звезда“ В. Темина (No 186 (5250) за 9 августа 1942 года)


Земляки: Шуклин, Плотников, Полынин

В симоновских фронтовых очерках есть герой с алтайской пропиской — Илья Шуклин, двадцатилетний парень из Ойрот-Туры (нынешняя Республика Алтай), артиллерист. В июле сорок второго на Брянском фронте Шуклин, „совсем юный, просто мальчишечка“, в одном бою подбил четырнадцать немецких танков.

Симонова поразило, что Шуклин командовал, сидя верхом на коне: „потому что, видите ли, как он мне объяснял, ему так, сверху, были видней танки“.

Симонов в очерках всегда хоть немного, а рассказывает о родине своего героя. Но для Симонова родина — это не пейзаж, а люди, поэтому он рассказывает о родителях Шуклина, друзьях, о тех, кто дорог человеку, ради кого он идет в бой.

Шуклин просил передать приветы отцу с матерью и девушке Вале Некрасовой. „И я сделал это в своей корреспонденции, которая появилась ровно за двенадцать дней до его гибели в следующем большом бою. Героем Советского Союза он стал уже потом, посмертно…“ — писал Симонов в книге „Разные дни войны“. Здесь он ошибся: очерк об Илье Шуклине „Единоборство“ появился в „Красной звезде“ 9 августа 1942 года, а Илья Шуклин воевал еще почти год, погиб он 21 июля 1943 года. А вот Героем Советского Союза Илья Захарович стал и правда посмертно — в октябре 1943‑го.

Еще одного нашего земляка Симонов встретил на Курской дуге. В блокноте записано: „…Петр Никитович Плотников, из Алтайского края. Старший лейтенант. Командир 120‑миллиметровой минометной батареи. „Под сильной бомбежкой выбыло из строя четыре миномета, но надо было стрелять, и я тут же приказал сделать замену частей, из четырех разбитых минометов собрал два целых там же, на месте. Заняло это полтора часа. Потом из них опять били…“ Хотя и старший лейтенант, но совсем мальчик, только девятнадцать лет. Еще молодым человеком, 29‑летним, когда‑нибудь вспомнит о том, что было целых десять лет тому назад…“

Очерка о Плотникове он так и не написал — плотность событий на Курской дуге была слишком велика. Наш историк Евгений Платунов, ориентируясь на возраст, род войск и место рождения, нашел Плотникова Петра, но не Никитовича, а Никифоровича (вполне вероятно, Симонов, спустя годы, не разобрал записи в своем блокноте).

В базе данных „Подвиг народа“ местом призыва Петра Никифоровича Плотникова указан Белоглазовский район (в 1963 году район упразднен, его территория вошла в состав Шипуновского района). По учетно-послужной картотеке офицерского состава в ЦАМО Евгений Платунов уточнил, что родился наш Плотников в деревне Чупино. Год рождения — 1923‑й, в РККА — с 1941 года. Солдат бывалый — награжден медалью „За оборону Сталинграда“. Согласно записи в ОБД „Мемориал“ Петр Никифорович Плотников умер от ран 18 июня 1944 года, будучи в это время рядовым 8‑го отдельного офицерского штрафного батальона. Как он оказался в штрафбате — неизвестно.

Наградной лист на П. Н. Плотникова


Еще один алтайский след у Симонова — летчик Полынин из повести „Случай с Полыниным“.

Федор Петрович Полынин, будущий летчик и Герой Советского Союза, родился в Самарской губернии в 1906 году. В своей книге „Боевые маршруты“ он писал, что семья по Столыпинской реформе переселилась из Самарской губернии на Алтай. С другими переселенцами основали деревню Самарка. Правда, Полынин писал, что было это „в горах, неподалеку от берега могучего Иртыша“, так что нынче эти места относятся к Казахстану.

Героем Советского Союза Полынин стал в 1938 году. СССР тогда помогал Гоминьдану воевать с японцами. Полынин командовал группой бомбардировщиков, совершивших налет на японскую авиабазу на острове Формоза (Тайвань). Историки полагают, что именно эту операцию японцы повторили три года спустя, обрушившись на Перл-Харбор.

Реальный Полынин не прототип Полынина литературного. Симонов только фамилию взял. Слышать ее он мог в самом начале войны в Белоруссии — Полынин тогда командовал 13‑й бомбардировочной дивизией, встретившей войну в Бобруйске. Летом сорок второго Симонов побывал на Брянском фронте — а Полынин командовал авиацией фронта. Фамилия такая, что не забудешь. Полынь — трава горькая, и в то же время без нее Россия не Россия.

Были ли они знакомы лично? Сын классика Алексей Кириллович Симонов, когда я его об этом спросил, сказал, что вряд ли, и прочитал отцовские строки:

Сколько б ни придумывал фамилий

Мертвым из моих военных книг,

Все равно их где‑то хоронили,

Кто‑то помнит каждого из них.


Рукопись Симонова в Барнауле

Еще одна ниточка, связывающая Барнаул и Симонова, — хранящаяся в Государственном музее истории литературы, искусства и культуры Алтая тетрадка с машинописными текстами стихов Симонова. Эту удивительную реликвию передали в музей вместе с небольшим архивом Александра Петровича Виноградова, старого актера, работавшего в барнаульском ТЮЗе с 1960 по 1985 год. Актриса Любовь Хотиева, знавшая Виноградова тридцать лет, рассказала мне, что тетрадка со стихами Симонова нашлась случайно: „Она лежала под книгами, завернутая в газету“. То есть старый актер тетрадкой дорожил, берег.

Что это — что‑то вроде альбома, в который кто‑то списал стихи любимого автора? Самиздат того времени? Авторская копия, надиктованная Симоновым для кого‑то (например, для Серовой — отсюда и крайняя откровенность некоторых стихов)? Историю этой тетрадки в музее не знали.

Мне, конечно, хотелось бы, чтобы она имела прямое отношение к Симонову. Но как это выяснить? Я, честно говоря, предпринял некоторое расследование, которое ничего не дало. Потеряв надежду, я решил еще раз прочитать дневники Симонова. И понял, что надо было сразу так и поступить.

В ноябре сорок первого года он, возвращаясь с Северного фронта, несколько дней провел в Архангельске. В „Разных днях войны“ написано:

„…Кроме „Сына артиллериста“, я в те же дни закончил в Архангельске книжку стихов „С тобой и без тебя“, дописав последние строчки последнего стихотворения: „Я, перебрав весь год, не вижу…“ У меня было смутное чувство. Было неясно, как все обернется в моей личной жизни, да и ехал я в Москву, представляя себе сложившееся там положение еще более тяжелым, чем оно было на самом деле. А в общем, что бы там ни происходило, мне предстояло принимать в этом участие, и я, боясь, как бы эта только что законченная книжка стихов не пропала, при помощи украинского писателя Холыша, симпатичного редактора военной окружной газеты, за один день перепечатал и даже переплел в типографии в три отдельные тетрадки три экземпляра этой будущей книжки, и один из них, уезжая в Москву, на всякий случай, чтоб сохранилась, оставил в Архангельске, у Андреева, директора архангельского театра. Он и его жена, актриса Воеводина, сами уже немолодые люди, тревожившиеся за своего сына, от которого с фронта уже давно не было никаких известий, отнеслись ко мне в те архангельские дни почти как к сыну, наверное, поэтому я и оставил именно у них свою тетрадку со стихами“.

Полагаю, в нашем музее находится именно тот экземпляр, который Симонов подарил директору театра Андрееву. Одна из трех сделанных 79 лет назад тетрадок и, видимо, единственная уцелевшая.

Государственный музей истории литературы, искусства и культуры Алтая


Как она попала к Виноградову, уже не узнать. Впрочем, театральный мир еще более тесен, чем обычный: Виноградов мог быть знаком с Андреевым или с кем‑то, кто был знаком с Андреевым…

Но что же в тетрадке? А в ней — первоначальные варианты семи симоновских стихотворений: „Я много жил в гостиницах“, „Я, верно, был упрямей всех“, „Ты говорила мне: „Люблю“, „Мне хочется назвать тебя женой“, „Я пил за тебя под Одессой в землянке“, „Я очень тоскую“, „Я, перебрав весь год, не вижу“.

Примечательно, что почти все отличаются от „классических“ вариантов — одни на букву, слово, строку, но есть и такие, где целые строфы совершенно другие.

Вот стихотворение „Я, верно, был упрямей всех…“: в тетрадке строка „честней девичьих снов“ — а в книгах „честней бесстыдных слов“.

В тетрадке строка „И встречусь я в твоих глазах// Не с девичьей, пустой“ — в книгах „не с голубой, пустой“. Причем „девичьей“ было логичнее, так как следующая строка в книгах: „А с женской, в горе и страстях// Рожденной чистотой“. То есть „девичье“ противопоставлялось „женскому“. Но у Симонова в стихотворении уже была и „девичья чистота“, и два раза „девочка“, пришлось пожертвовать противопоставлением.

Стихотворение „Ты говорила мне „люблю“ в тетрадке на одну строфу длиннее „классического“ варианта:

Они, как мотыльки огня,

Боялись дня, и вдруг сгорали,

С рассветом каждый день меня

Холодные глаза встречали.

В этом же стихотворении строка „Лишь ночью лгать себе могла“ — а в книгах „Ты только ночью лгать могла“, хотя первый вариант сильнее.

Сильнее всего отличаются от „классических“ стихотворения „Мне хочется назвать тебя женой“ и „Я очень тоскую“. Первое из них на четыре строфы длиннее „классического“ варианта, второе — на три. Симонов вычеркивал безжалостно. Единственный обратный случай — с последним в тетрадке стихотворением „Я, перебрав весь год, не вижу“, к нему он при публикации дописал одну строфу.

В стихотворении Симонов спрашивает себя, когда Серова казалась ему ближе всего? До войны? Или когда он летом сорок первого прямо с фронта на рассвете приехал к ней и, „может быть, впервые ты показалась мне женой“? Нет, самой близкой, признается Симонов, она показалась ему, когда перед выходом в разведку на полуострове Рыбачий командир приказал оставить документы и прочие бумаги на базе. Симонов все бумаги выложил, а фотокарточку Серовой оставил.

В тетрадке стихотворение заканчивается строками:

Казалось, в том же платье белом,

Как в летний день снята была,

Ты по камням оледенелым

Со мной невидимо прошла.

А при публикации в журнале „Новый мир“, в начале сорок второго года, появилась еще одна строфа:

За смелость не прося прощенья,

Клянусь, что, если доживу,

Ту ночь я ночью обрученья

С тобою вместе назову.

Это, в общем‑то, предложение руки и сердца. На Северном фронте он еще не решался, а потом созрел. Так что эта тетрадка интересна не только как творческий документ, но и как свидетельство эволюции чувства.

А еще это свидетельство, что Симонов на Алтае не только был, но и есть…


Фото из открытых источников

Поделиться новостью