В начале декабря 1952 года Василий Шукшин был комиссован с флота.
Когда он вернулся домой, точно неизвестно, но логично предположить, что к исходу первой декады или к середине декабря он уже приехал в Сростки.
Тут завязался еще один сюжет его жизни: Майя Якутина. Если сейчас у кого‑то в голове вспыхнуло „Да это же!“ — да, это та самая Майя Якутина из рассказа „Страдания молодого Ваганова“. Вернее, та, да не та.
О том, что героиня одного из самых известных рассказов Шукшина — реальный человек, до последнего времени никто не знал. Майя Семеновна объявилась сама: в 2017 году написала в музей в Сростки, сообщила, что у нее есть три письма Шукшина к ней. Письма весной 2018 года опубликовал журнал „Бийский вестник“ (№ 2). Прочитав их, я связался с музеем, выпросил телефон и позвонил.
На момент нашего разговора Майе Семеновне было 88 лет. Но голос бодрый, веселый. Рассказала, что в 1952 году по окончании юридического факультета Ташкентского университета, ее распределили на Алтай в Сростки, следователем прокуратуры. Разместили на квартире у какой‑то бабушки. Но домик оказался маленький, квартирантка и хозяйка жили в одной комнате. Молодому следователю подыскали новое жилье. Волею судьбы она поселилась у стариков Куксиных, родителей отчима Василия.
— У них был домик в две комнаты, и одну комнату они сдавали. Вот я у них сняла… — вспоминала Майя Семеновна.
В университете она специализировалась по гражданскому праву, в следователи не собиралась. Признается: „Из меня следователь был никакой“. Спасало то, что тогда и дел серьезных не было.
— За все время два-три случая. Однажды на тракте машина человека сбила. Еще у пасечника пчелы погибли — он их неправильно кормил, и у них болезни начались. На Катуни был детский интернат, там пропала девочка, оказалось, она утонула, и ее течением принесло к нам, выбросило на остров. И я как следователь туда ездила. Вот и все дела… — говорила Майя Семеновна.
Они увидели друг друга в первый же день его приезда. Майя с подружкой, попавшей в Сростки по распределению из Москвы, вечером отправилась в кино.
— Когда шли из кино, за нами шел какой‑то парень. Такая походка вразвалочку, как на корабле. Куда мы, туда и он. Я думаю: чего за нами увязался? Я же не знала, что Куксины жили через плетень с Марией Сергеевной. Он видел, куда я зашла. И наутро пришел к деду с бабкой. На столе у меня стояла коробка с домино. Он говорит: „Сыграем?“ Я сказала, что не особенно и умею. Но начали. И я его обыграла. Он говорит: „Вот это не умею!“ Так мы познакомились…
Василий к старикам Куксиным, как говорится, зачастил.
— Он приходил часто. Говорил, что к деду с бабкой, на самом деле ко мне… — посмеивалась Майя Семеновна.
Он пустился в ухаживания с деревенским размахом: под новый, пятьдесят третий год, приехал к ней на санях, позвал кататься. Романтика — зимняя ночь, мороз, звезды… Но он ей ничего не сказал, а она по молодости (Якутиной было двадцать два) ничего не поняла. Зато все поняла Мария Сергеевна.
— Его маме не нравилось, что он ко мне ходит. У него в то время уже была Шумская, и Мария Сергеевна уже считала ее будущей снохой. Я видела, что я ей не нравлюсь. Ей хотелось, чтобы он уже с Шумской узаконил отношения. Он придет ко мне, а она тут же появляется и посылает его то за водой, то дров нарубить, то еще чего… — рассказывала Майя Семеновна.
Василий учил ее кататься на лыжах.
— Я выросла в Ташкенте. И он решил научить меня кататься на лыжах. Не научил. Я шаг шагну — упаду, шагну — упаду. Так и забросила я… — смеется она. Летом плавали на лодке по Катуни.
Общение было ежедневным или (надо же помнить о Марии Сергеевне) почти ежедневным. Но отношения оставались на все той же нулевой точке.
— Что делали? Разговаривали. Сейчас думаю: о чем мы говорили? Но говорили почти каждый день. Вел себя очень скромно, уважительно, мы с ним полтора года почти каждый день виделись и были все время на вы… — подчеркнула Якутина. Сейчас она удивляется сама себе: „Я даже не задумывалась, чего он каждый день ходит?“
К тому же, у Якутиной имелся другой поклонник, оказывавший ей очевидные знаки внимания.
— Напротив жила Аня Гилева, учительница литературы, я с ней подружилась. У нас была вроде как компания: Аня, ее брат Николай, Василий, я. Вот Николай явно ухаживал. За руку старался взять… — рассказывала она.
При этом технология общения с женским полом Василию была знакома. Вениамин Зяблицкий, его друг, вспоминал показательный случай из их юности. Зяблицкий был влюблен в Аню Ковалевскую, но не решался открыться: „Когда девчонка нравится, робость какая‑то берет“. И вот сростинская молодежь собралась „на тырло“ — пели, плясали, разговаривали. Веня видит Аню, думает, что же сказать. И пока мешкает, подходит Василий, говорит девушке: „Ну чо, Нюра, пойдем…“.
„Она вроде колеблется, молчит. Он взял ее под руку и увел…“ — вспоминал эту горькую минуту Зяблицкий.
Что мешало Василию вот так же взять за руку и увести Майю? Возможно, влияла и ситуация с Шумской — ведь заневестил, что люди скажут? А еще важнее, что Майя для него человек с другого социального этажа. Как Руфь для Мартина Идена, любимого шукшинского литературного героя. Городская, после университета, при должности, и какой — следователь прокуратуры! Да еще в сталинские времена. Власть! Возможно, он смотрел на нее и думал: молодая девчонка, а ей судьбы вершить доверено.
— Я университет закончила, а он вообще ничего. Это на него, думаю, давило… — размышляла Майя Семеновна. Ее „круг общения“ — зоотехник, главный бухгалтер, люди молодые, но с положением, золотая молодежь.
Да Василий наверняка довольно быстро узнал, что сердце Майи несвободно. В Государственном архиве Алтайского края я отыскал удивительный для нашей истории документ — персональное дело Майи Якутиной, разбиравшееся на бюро Сростинского райкома ВЛКСМ 29 мая 1953 года (ГААК, ф. 143, оп. 2, д. 86, л. 88). Якутина „нарушила государственную и трудовую дисциплину — уехала без разрешения прокурора в Новосибирск к знакомому“. Это было на майские праздники. Первое мая тогда пришлось на пятницу, Якутина решила воспользоваться этим и поехала к бывшему однокурснику Юрию Краснобаеву, распределенному после университета в Новосибирск. Можно предположить, что трех дней молодым людям оказалось мало. Поездка эта обошлась Якутиной недешево: на бюро объявили выговор с занесением в учетную карточку, что довольно серьезно по тем временам (правда, довольно скоро, в сентябре пятьдесят третьего, взыскание сняли).
Шукшин не мог не знать эту историю. Более того, однажды (скорее всего, летом пятьдесят третьего) Василий зашел в избу и увидел у Майи гостя — молодого парня! „Однажды я пришел к деду (к Вам), а в горнице был молодой человек в синей рубахе…“ — вспоминал Шукшин. Это был тот самый Юрий Краснобаев.
— Он его посчитал женихом. У нас, конечно, были отношения, мы могли и пожениться, но потом у нас все расстроилось… — вспоминала Майя Семеновна.
Если Шукшин и собирался объясниться, то, узнав о поездке в Новосибирск, а тем более увидев этого молодого человека в синей рубашке, наверняка решил, что опоздал.
В рассказе „Степкина любовь“ главный герой, влюбившись в целинщицу Эллочку, приходит к ней и видит соперника.
„Прямо перед ними за столом сидел Васька Семенов, а рядом с ним, близко — Эллочка. Чай попивают. Васька без пиджака, в шелковой желтой рубахе, выбритый до легкого сияния. Сидит, как у себя дома, даже развалился немного“.
Почему‑то кажется, что эту картину Шукшин пишет с натуры — только рубашку „перекрасил“. Особенно вот это, остро-неприязненное „сидит, как у себя дома“ — он не придумал эту иголку во влюбленное сердце, он ее помнил. Степка посрамил соперника, Васька уходит, „зло и весело“ хлопнув дверью — в рассказе Шукшин взял реванш. А в жизни Василий сделал вид, что зашел по делу, попросил у деда Куксина пилу, ушел на берег Катуни и долго там сидел.
„Тяжело в такие минуты, но и учат они многому. Вдруг начинаешь чувствовать в себе силу — большой мир не пугает, больше того, возникает неодолимое желание идти в него и бороться…“ — написал он Майе, но не тогда же, а спустя двадцать лет [Бийский вестник. — № 2. — 2018. — 32 с.].
То есть в душе у него рождалось то, что обычно рождается в таких случаях: „Я стану великим, и она еще пожалеет!“
— Он очень много занимался. Мы однажды с Аней и Николаем переправились на остров на Катуни, а он там сидел в кустах с каким‑то учебником. Там ему, видимо, никто не мешал… — вспоминает Якутина.
В конце пятьдесят третьего года Якутина уезжала из Сросток — переводилась в Барнаул. Василий помогал ей собирать вещи.
— У меня валенки на полатях были, я туда забралась, и он туда полез. И там меня поцеловал. Залез туда в темноту и там решился. Вот и все. Больше ничего не было… — рассказывала Майя Семеновна.
Провожать ее он не пришел. Видимо, предстоящая разлука, отчаянный поцелуй-объяснение, тоска-любовь, которую он носил в себе многие месяцы, выбили его из равновесия так, что он потерял ощущение времени. „Я очухался только к середине дня, когда было поздно. Но как же было потом совестно и тяжко…“ — признавался он ей спустя годы.
Майя Семеновна о его страданиях не знала и обиделась. Она уехала, он остался.
Но это еще не все! Летом пятьдесят четвертого года она получила письмо. Обратный адрес — Москва, ВГИК, Шукшин.
— В письме был только рисунок: девушка стоит, а парень на коленях тянет к ней руки. И все. Я так поняла, что это было объяснение. Он поступил, немного расхрабрился и какое‑то объяснение прислал… Но я в это время уже собиралась замуж выходить и ему не ответила… — рассказывала она.
Его это ранило. Он ее не забыл. Скорее всего, любовь со временем перегорела, перекалилась, но он помнил саму историю: безответное чувство, он парень, она девчонка, но она городская, он деревенский, и эта особая немота любви, когда ты переполнен чувством так, что кажется, это невозможно не заметить, не понять — но не замечают и не понимают.
----------------------------
В 1972 году, в октябрьском номере журнала „Наш современник“ вышел рассказ Шукшина „Страдания молодого Ваганова“. Георгий Ваганов работает в районной прокуратуре. Ему приходит письмо от девушки, с которой они учились на юрфаке и в которую он был влюблен. Тогда она вроде бы не замечала этой любви, но вот, написала (выходит, и правда — невозможно не заметить!)! Рассказала, что была замужем, но развелась и теперь хотела бы „повидать страну — поездить“. И приехать она намеревалась в деревню к Ваганову. Эту „гордую девушку с точеным лицом“ Шукшин назвал Майя Якутина. Настоящая, нелитературная Майя Якутина на фотографиях именно такая — „гордая девушка с точеным лицом“.
„Ваганова не оставляло навязчивое какое‑то, досадное сравнение: Майя похожа на деревянную куклу, сделанную большим мастером. Но именно это, что она похожа на куколку, на изящную куколку, необъяснимым образом влекло и подсказывало, что она же — женщина, способная сварить борщ и способная подарить радость, которую больше никто не в состоянии подарить, то есть она женщина как все женщины, но к тому же изящная, как куколка“.
Куколка — что‑то искусственное, бездушное. Сравнение это по устоявшейся традиции героине скорее не плюс, а минус. У Ваганова оно явно не от сердца, а от ума, потеряв надежду на взаимность, он так уговаривал себя: „Да что там любить, она же кукла бесчувственная!“ Судя по переживаниям (страданиям), Ваганов себя не уговорил. Но уговорил ли Шукшин? Наверняка и он твердил себе: „Она же кукла!“, стараясь сделать шаг от любви до ненависти, но так и не осилив его.
„Ваганов всегда знал: Майя не ему чета…“ — это он написал явно о себе.
„Жалко, конечно, но… А может, и не жалко, может, это и к лучшему: получи он Майю, как дар судьбы, он скоро пошел бы с этим даром на дно. Он бы моментально стал приспособленцем: любой ценой захотел бы остаться в городе, согласился бы на роль какого‑нибудь мелкого чиновника… Не привязанный, а повизгивал бы около этой Майи…“ — это, с некоторыми поправками на сюжет рассказа, внутренний монолог Шукшина. Он ведь тогда, в Сростках, и правда был на перепутье: или остаться (не в городе, а в деревне, в Сростках), работать директором школы, или, как ему потом предлагали, в райкоме ВЛКСМ („роль какого‑нибудь мелкого чиновника“), или, как с обрыва, — в Москву!
„Нет, что ни делается — все к лучшему, это верно сказано. Так Ваганов успокоил себя, когда понял окончательно, что не видать ему Майи как своих ушей. Тем он и успокоился“, — признается Шукшин. И тут же поправляет: „То есть ему казалось, что успокоился. Оказывается, в таких делах не успокаиваются“.
И вот письмо. То самое, которого когда‑то не дождался Шукшин. И что же делает его герой? Поначалу он хочет ответить: приезжай, жду! Но по работе разбирает „бестолковую историю неумелой жизни“ деревенского работяги Павла Попова: он побил загулявшую жену, попал на пятнадцать суток, теперь жена хочет законопатить его поосновательнее, чтобы „пожить с Мишкой“, а Попов готов ее простить, лишь бы не разводиться, потому что и жить тогда негде, и детей жаль, и „не сдюжить мне на стороне, сопьюсь“.
Ваганов вдруг примеряет эту историю на себе. Это странно — все же Ваганов не деревенский пьяница, и Майя не продавщица сельпо, что уж тут примерять. Майя — любовь, ты ждал ее — она пришла. Пришла любовь — отворяй ворота. Любить надо, а Ваганову не хочется. Он ищет спасительные отговорки, говорит себе, что Майя „такая же, в сущности, профессиональная потребительница, эгоистка, только одна действует тупо, просто, а другая умеет и имеет к тому неизмеримо больше“. Откуда Ваганов все это взял — он ведь, в сущности, не знает Майю и ее историю. Объяснение простое: Ваганов боится. Он понимает, что трусит, ругает себя, но не может пересилить свой страх. Снова встречается с Поповым, рассказывает ему про Майю и признается: „Люблю эту женщину, а связываться с ней боюсь“. Павел говорит на это: „С той стороны, с женской, ждать нечего. Баба она и есть баба“. „Но есть же нормальные семьи…“ — вроде бы спорит Ваганов, но, к его облегчению, Попов отвечает: „Да где?! Притворяются. Сор не выносят“.
Эта первобытная простота в объяснении целого космоса взаимоотношений устраивает Ваганова, с ней он получается не трус, а разумный человек, принявший взвешенное решение. По инерции он еще идет на почту, пишет телеграмму „Приезжай“, но не отправляет. Страница закрыта. Ваганов сдал любовь в архив.
Шукшин на историю и героев смотрит немного насмешливо. Это видно уже из названия — „Страдания“, тут с одной стороны Гете с его „Страданиями юного Вертера“, с другой — русские народные страдания-частушки. История Павла Попова и его жены вполне частушечная. А вот несбывшаяся любовь Ваганова и Майи — это трагедия. Вертер выстрелил себе в голову над правым глазом. „И ведь как врать научился! Глазом не моргнул…“ — думает о себе Ваганов, сказав телеграфистке, что забыл адрес. Вертеру любовная история стоила жизни. Ваганову она тоже будет стоить жизни — ведь какая жизнь с дыркой вместо сердца? Если он побоялся любить сейчас, осмелится ли в следующий раз?
Если разглядывать историю под лупой, то становится видно вот что: Ваганов смотрит на Майю чужими глазами. Вот она вышла замуж за перспективного физика: „Все решили: ну да, хорошенькая, да еще и с расчетом“. Кто эти все? Почему с расчетом? Или перспективных физиков любить не положено? Ваганов не задавал эти вопросы ни тогда, в университете, не задает и сейчас, когда Попов, симпатичный, но изверившийся человек, как туберкулезную кровь, переливает в душу Ваганова свой беспросвет. Сам того не понимая, Ваганов наполняет образ Майи набором обычных в любое время банальностей. Но если Майя и правда расчетливая кукла, она бы поменяла перспективного физика на перспективного лирика. Она же пишет ему, прокурору в деревне, в советское время работа хлопотная и не денежная. Он явно ее последняя надежда. Промолчать в ответ — нанести удар. Ваганов понимает это. Но молчит. Письмо Майи упало в пустоту — как когда‑то упало в пустоту письмо Шукшина. Жизнь зарифмовалась. Был ли это расчет Шукшина со своим прошлым?
----------------------------
Спустя время после выхода в свет, рассказ прочитал кто‑то из знавших Якутину людей.
— Моей сестре звонит ее знакомая и говорит: „Твоя сестра Шукшина не знала?“ Та говорит: „Знала. А что?“ Вот так я узнала о рассказе. Прочитала сама. Майя Якутина, еще и юрист. У меня были приятели, которые говорили: „Чего это он о тебе так написал? Да я бы…“ Они меня подзадорили. И я ему написала письмо. Написала, что не поняла, почему этот рассказ так написан. Если это обо мне, то это неправда. А если не обо мне, просто литературный образ, то зачем было использовать мою фамилию? Отправила на „Мосфильм“. А он был на съемках, и со студии письмо переправили туда. И уже оттуда он мне прислал ответ…
„Вы задержались с ответом… на 20 лет…“ — написал он ей. То есть он помнил тот свой листок с рисунком, это объяснение, оставшееся безответным.
„Ради бога, выбросьте из головы этот рассказ — это не Вы (я, кстати, думал, что Вы давно — лет 20 уже — не Якутина)“, — пишет он.
Извинился за невольную (или вольную?) шутку с ее судьбой: „Если уж это проступок, то вовсе безобидный. Даже не мелкое хулиганство, правда. Уж чего-чего, а обидеть Вас я никак не хотел“ [Бийский вестник. — № 2. — 2018. — 30 с.].
Он расспрашивает ее о жизни, просит написать. Она ответила, рассказала о своей жизни — вышла замуж, родились сын и дочь, но муж умер. Сходство ее судьбы с судьбой сестры Натальи поразило Шукшина: „Я почему‑то думал, что Ваша жизнь сложится удачно. Не знаю, на чем я строил свои убеждения, но был убежден, что у Вас все хорошо. На том, наверное, строил, что тогда, в Сростках, заметил у Вас одну черту: чрезмерную серьезность. Я думал, что с этим‑то всегда живут хорошо…“ — пишет он ей [Бийский вестник. — 2018. — № 2, 31 с.].
Он в это время на съемках картины „Они сражались за Родину“. Майя Семеновна написала ему одно письмо, другое. И тут пронеслось — Шукшин умер. „Я думала, что ответа не будет…“ — говорит она. И вдруг — письмо. Он написал его 27 сентября.
„Зря Вы не соглашаетесь с тем, что мы пробежали только половину дистанции. Вы как хотите, а я буду считать, что нам еще жить да жить. Словом, я не сдаюсь…“ — пишет он [Бийский вестник. — 2018. — № 2. — 32 с.].
Потом от него пришла еще книга рассказов „Беседы при ясной луне“ с рассказом „Страдания молодого Ваганова“, на котором Шукшин написал: „Еще раз подтверждаю, что Майя Якутина никакого отношения к этому рассказу не имеет“. Тут он, конечно, схитрил — имеет. Юношеская любовь плавит душу при высочайших температуре и давлении. Чувства кристаллизуются. И „Страдания молодого Ваганова“ — один из таких кристаллов.
У Шукшина в „Калине красной“ есть женщина-следователь (ее играет Жанна Прохоренко). На мой вопрос Майя Семеновна согласилась, что какие‑то ее черты в этом образе есть. Егор Прокудин все никак не может найти верный тон в общении с ней — и Василий так и не нашел верный тон в общении с Майей. Тут, конечно, не о любви речь — о простом понимании. Люди вроде и рядом, а между ними словно стена из бронестекла.
Летом семьдесят четвертого едва не замкнулся круг еще одного сюжета: в милиции Волгограда тогда служил подполковник Юрий Краснобаев, тот самый «молодой человек в синей рубахе», которого Шукшин когда-то посчитал женихом Майи. Краснобаев с сослуживцами собирались пригласить Шукшина выступить, но не успели.
Майя Семеновна на момент нашего разговора (сентябрь 2018 года) жила в Ташкенте. Дети выросли, внуки, уже и правнуков семеро. Ухаживала за тяжелобольной сестрой. На жизнь не жаловалась. Сказала, что единственная беда – зрение. Оно ухудшалось так, что Майя Семеновна не могла перейти улицу – просила кого-то перевести. Я пожелал ей долгих лет. Она ответила, что ее мама дожила до девяносто восьми.
